Первая любовь. Я училась в Академии художеств у К.С. Петрова-Водкина. В дипломной мастерской работали Чупятов, Бенита Эссен, Лаппо-Данилевский и Пётр Соколов. Про него Водкин раз сказал: «Мне бы одну десятую его таланта — и я был бы спокоен, что что-то могу сделать». Я недоверчиво на него посмотрела и улыбнулась. «Вы мне не верите — пойдемте, я Вас сведу к нему в мастерскую».
Мы поднялись по чугунной лестнице на верхний этаж. В огромной мастерской, перед большим холстом стоял высокий человек с негритянского типа лицом. П.-В. нас познакомил и велел Соколову приглашать меня, когда будет натура. «Он Вас научит лучше, чем я», — сказал он, уходя.
Мы быстро подружились. Откуда берутся такие девушки, говорил С. Откуда появляются такие таланты, думала я. Для меня началась новая жизнь.
Он написал мой портрет и дарил мне лучшие свои рисунки. Постепенно на них стали появляться надписи — «Ледяной Деве», «Святая Алиса», «Ленинградская Сольвейг» и в этом роде. Я делала вид, что не умею читать. Потом он сделал очень красивую акварель с льдинами и весенними красными стволами и написал на обороте своим мелким, бисерным почерком: «Когда тронется лед?». Я как-то показала акварель Водкину. Он сказал: «Вот видите, какой молодец — я Вам говорил, что он лучше всех». Повернув бумагу, он прочел надпись. «Дайте мне резинку», — строго прибавил он и тщательно стер карандаш. «Больше я Вам ничего не скажу», — и вышел, не простившись. А мне и не нужно было ничего говорить. Я знала, что у него в Англии жена (дочь Бенуа) и двое детей, и настоящий взрослый роман с Лизой Р. «Это моя Земная Любовь, а вы Небесная», — говорил он мне со вздохом. Я отмалчивалась. Он всегда провожал меня домой, нес мой этюдник, и мы подолгу, не входя в подъезд, стояли под воротами. Я боялась, чтобы нас не увидел отец. Дома у нас были строгости неописуемые. Именно потому, что Лиза его ждала, а я не пускала даже в подъезд, Соколов считал, что ему больше всего на свете хочется посмотреть мой дом, и как я живу, и мою комнату.
Однажды, очень рано, — звонок. Я открываю дверь и вижу закутанного шарфом, в снегу, молочника, с бидоном и кружкой в руке. «Кто это?», спросила мама за моей спиной. «Молоко», прохрипел молочник голосом Петра Соколова. Я бросилась бегом к себе и, дрожа от страха и гнева, ждала катастрофы. Потом вошла мама и сказала: «Хорошо, что принесли молоко, а то надо было бы идти в такую метель. Знаешь, какой-то странный молочник, смотрел всё по сторонам, молоко пролил, сдачу никак не мог сосчитать — говорит, будет ходить». Так продолжалось около 2-х недель.
Мне было стыдно, и за него, и за себя. И я попросила маму ему отказать. Мне было ясно, что если я уступлю ему даже в пустяке, меня постигнет участь бедной Лизы. Обиделся он смертельно. Я не ходила к нему рисовать, он не мог без меня работать, и мы, наконец, помирились.
И все-таки он сделал еще одну попытку прорваться в наш дом. Я как-то сказала ему днем, что спешу домой, т. к. наши идут в театр. Только что они ушли — звонок. Считая, что они что-то забыли, я доверчиво открыла дверь. На пороге — Соколов. Он быстро прошел мимо меня и, не снимая пальто, прямо в комнаты. Я прыгнула на стул и выключила рубильник — во всей квартире наступила кромешная темнота. Через дверь я увидела, что он зажег спичку, и его освещенное лицо с интересом разглядывало картину на стене. Не помню, что я ему сказала, но через секунду он был на лестнице. На этот раз ссора была длительная.
Нрав у него был крутой, переменчивый. Он увлекался то одним, то другим, и пугал меня каким-то буйным непостоянством и приступами отчаянного неверия в себя. «Вы выжали из меня все лучшее, что у меня было, — говорил он мне с горечью, — а мне ничего не дали взамен». «У нас в стране обучение бесплатное», — отвечала я, чтобы что-то сказать.
Все, что он мне дарил, прекрасные его письма, рисунки, все погибло в Ленинграде, во время блокады. Никто не знает, кроме меня, какой он был замечательный художник.
Из воспоминаний А.И. Порет
