Кресло хранилось у Ильи Шнейдера, администратора школы танца Айседоры Дункан в Москве, и было передано в музей в 1977 году. Это мягкое кресло со спинкой, декорированной бронзовыми накладками, из особняка балерины Александры Балашовой, где во время пребывания в Советской России жила американская танцовщица.
Шнейдер вспоминал: «Наступили дикие холода, я штурмовал Луначарского, пытаясь отвоевать для Дункан комнаты балерины Балашовой в ее особняке на Пречистенке, которые были опечатаны ВЧК после бегства Балашовой за границу… Этот дом был предоставлен московской школе Айседоры Дункан. Там же мы и жили. Вспоминаю, как потом я увидел однажды Айседору молча стоящей на белой мраморной лестнице особняка. Она исподлобья оглядывала балашовских потолочных красавиц, мраморную балюстраду, испещренные золотой лепкой колонны розового дерева… Потом сказала: „Я давно говорю, что нужно содрать всю эту позолоту вместе с римлянками и гречанками и выбелить все!“ Помню, после февральской революции, когда в Большом театре был устроен какой-то благотворительный бал, мне пришлось заехать к Балашовой. Она провела меня по всему особняку, показала даже свою спальню, похожую на небольшой зал и отделенную от будуара маленькой гардеробной. Этот зал-спальня стал потом комнатой Айседоры Дункан».
Илья Шнейдер также вспоминал о работе Сергея Есенина над стихотворением в одной из комнат особняка: «Я только один раз видел Есенина пишущим стихи. Это было днем: он сидел за большим красного дерева письменным столом Айседоры, тихий, серьезный, сосредоточенный. Писал он в тот день „Волчью гибель“. Когда я через некоторое время еще раз зашел в комнату, он, без присущих ему порывистых движений, как будто тяжело чем-то нагруженный, поднялся с кресла и, держа листок в руках, предложил послушать…»
Поэт, по собственному признанию, жил здесь «по-бивуачному»: «Без приюта и без пристанища, потому что домой стали ходить и беспокоить разные бездельники, вплоть до Рукавишникова. Им, видите ли, приятно выпить со мной! Я не знаю даже, как и отделаться от такого головотяпства, а прожигать себя стало совестно и жалко», — писал он литературоведу Иванову-Разумнику.
Шнейдер вспоминал: «Наступили дикие холода, я штурмовал Луначарского, пытаясь отвоевать для Дункан комнаты балерины Балашовой в ее особняке на Пречистенке, которые были опечатаны ВЧК после бегства Балашовой за границу… Этот дом был предоставлен московской школе Айседоры Дункан. Там же мы и жили. Вспоминаю, как потом я увидел однажды Айседору молча стоящей на белой мраморной лестнице особняка. Она исподлобья оглядывала балашовских потолочных красавиц, мраморную балюстраду, испещренные золотой лепкой колонны розового дерева… Потом сказала: „Я давно говорю, что нужно содрать всю эту позолоту вместе с римлянками и гречанками и выбелить все!“ Помню, после февральской революции, когда в Большом театре был устроен какой-то благотворительный бал, мне пришлось заехать к Балашовой. Она провела меня по всему особняку, показала даже свою спальню, похожую на небольшой зал и отделенную от будуара маленькой гардеробной. Этот зал-спальня стал потом комнатой Айседоры Дункан».
Илья Шнейдер также вспоминал о работе Сергея Есенина над стихотворением в одной из комнат особняка: «Я только один раз видел Есенина пишущим стихи. Это было днем: он сидел за большим красного дерева письменным столом Айседоры, тихий, серьезный, сосредоточенный. Писал он в тот день „Волчью гибель“. Когда я через некоторое время еще раз зашел в комнату, он, без присущих ему порывистых движений, как будто тяжело чем-то нагруженный, поднялся с кресла и, держа листок в руках, предложил послушать…»
Поэт, по собственному признанию, жил здесь «по-бивуачному»: «Без приюта и без пристанища, потому что домой стали ходить и беспокоить разные бездельники, вплоть до Рукавишникова. Им, видите ли, приятно выпить со мной! Я не знаю даже, как и отделаться от такого головотяпства, а прожигать себя стало совестно и жалко», — писал он литературоведу Иванову-Разумнику.
