У Сергея Прокофьева была любопытная традиция — каждый год он старательно записывал в своем дневнике, как отпраздновал Новый год.

В 1918 году композитор эмигрировал в Америку, поэтому этот год оказался для него на тринадцать дней короче: встречал он его по старому стилю, а провожал — по новому. Прокофьева поразило, как отмечают Новый год американцы, об этом он оставил воспоминания: «Здесь не встречают Новый год торжественно, нет часов, медленно бьющих двенадцать ударов, никто не встает, ощущая торжественность момента и предаваясь в течение этих двенадцати ударов мечтам, желаниям или воспоминаниям, хозяин с поднятым бокалом не провозглашает первый тост. Здесь нет традиций и милых маленьких суеверий. Когда я без четверти двенадцать вынул часы, хозяйка, рядом с которой я сидел, спросила: — Разве вы торопитесь? Я ответил: — Нет, но я хочу знать, далеко ли Новый год. Она улыбнулась: — Будьте спокойны, когда он придет — все зашумят. И действительно, зашумели. Защелкали трещетки, зазвонили бубенцы, задудели игрушечные дудки. У каждого перед прибором лежал какой-нибудь предмет для делания шума. Так шумели минут пять, а затем все стали пить шампанское, которое, впрочем, пили и до этого, и иногда чокались с соседкой. Да, здесь встречают Новый год по-детски, глупо, весело и пусто. Может в этой детскости даже есть более глубокая бессознательная мудрость. Но нет поэзии».

1926 год Прокофьев встретил посреди океана. В конце декабря 1925-го он сел на пароход во Франции и вновь отправился в США. В своем дневнике он оставил такую запись: «Новый Год не встречали никак (на другой день утром Нью-Йорк, а накануне был бал и легли поздно) и легли спать, немного поссорившись с Пташкой, которая, утомленная укладкой сундуков, сказала, что лучше бы она не ездила в Америку, а в Калифорнию и вовсе не поедет. Бал был костюмированным, с призами, но мы в костюмировке участия не принимали. Самым интересным было выходить на палубу и сопоставлять яркое освещение, музыку и наряды внутри, и снежную бурю снаружи. Внутри качание парохода делало танцы более забавными».

Следующий новый 1927 год композитор встретил три раза. Все это благодаря часовым поясам. В это время он жил в Париже. Позже музыкант вспоминал: «Встречали сначала в десять, по-московски, но потом кто-то запротестовал, что не желает встречать по-большевицки. Тогда встретили еще в одиннадцать, по-берлински, и в двенадцать, по-парижски. Было мило и просто».